Главная

Карта сайта

Медицина

Ильенков

Биология и культура

Теория культуры

Контакты

На сайт РФО Диалог XXI век

 

 

 

 

В.А. Рыбин, доктор философских наук (г. Челябинск)

 

Органическая эволюция сквозь призму теории культуры

 

Опубликовано в:

Идея эволюции в биологии и культуры. Отв. ред. Баксанский О.Е., Лисеев И.К. - М.: «Канон+» РООИ «Реабилитация» (РАН, Институт философии РАН), 2011. - С. 255 - 271.в:

 

 

 

 

С момента выхода в свет главного труда Чарльза Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора или Сохранение благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь» прошло 150 лет – срок вполне достаточный, чтобы объективно оценивать значимость любого явления и в науке, и в культуре. Теория Дарвина представляет собой один из немногих краеугольных камней, на которых базируется все современное научное мировоззрение, и нет сомнений, что в дни юбилейных торжеств не будет недостатка в новых подтверждениях истинности и продуктивности ее основных положений. В то же время, как и всякая научная теория, она открыта для развития, т.е. для конструктивной критики. Представленная ниже работа заключает в опыт подобной критической рефлексии, нацеленной на то, чтобы, определив некоторые «уязвимые» положения дарвиновской теории, выявить их предпосылки и на этой «отрицательной» основе сделать «положительные» выводы философского и общекультурного порядка.

Принято считать, что Дарвин впервые изложил естественнонаучные закономерности существования мира живого, перевел его познание с натурфилософского и общетеоретического уровня на естественнонаучный и тем самым сделал решающий шаг к превращению биологии из описательной дисциплины в полноценную естественную науку. Однако, если исходить из той «идеальной» установки, согласно которой главная задача любой науки заключается в познании конкретных механизмов функционирования своего предмета и в достижении возможности искусственно воссоздавать его (в данном случае – возможности предсказывать эволюционные преобразования и на этой основе управлять эволюционным процессом), то прогресс научной биологии представляется не столь значительным. Более того, если беспристрастно оценивать общие итоги движения по всему фронту наук о живом, а не отдельные, хотя и впечатляющие достижения (расшифровка генома человека, клонирование млекопитающих и т.д.), то создается впечатление, что за последние 25-30 лет ситуация здесь осложнилась: сами успехи теоретической и экспериментальной биологии еще больше отдалили указанный «идеал».

Чтобы разобраться в этом противоречии, рассмотрим основные этапы последарвиновского, собственно научного процесса развития эволюционной теории.

Общеизвестно, что в заслугу Дарвину ставят прежде всего открытие естественного отбора в качестве главного механизма органической  эволюции. У самого Дарвина естественный отбор выступает как результат «борьбы за существование», т.е. внутривидовой и межвидовой конкуренции, стимулированной, в свою очередь, неким не проясненным (но определенно подразумеваемым) началом  - тенденцией организмов к безграничному размножению и освоению среды на основе присущей им способности к изменчивости (формированию новых признаков) и наследственности (закреплению их очередными поколениями вида). Естественный отбор, в свою очередь, приводит к вытеснению видов, менее приспособленных к среде, при одновременном выживании и доминировании видов, более адаптированных к условиям внешней среды, и так становится основным источником видообразования, т.е. прогрессирующего развития живого  - приумножения видов, усложнения составляющих виды организмов, возрастания их устойчивости. В этом и заключается суть органической эволюции.

Развитие биологии в последарвиновский период, ассимиляция ею достижений хромосомной теории наследственности стали предпосылкой для синтеза классического дарвинизма и генетики (так называемый 2-ой эволюционный синтез), что дало возможность исследовать главную предпосылку естественного отбора – наследственную изменчивость организмов – на микроуровне. Тем самым магистральный вектор познания органической эволюции явственно сместился внутрь.

Согласно основным положениям синтетической теории эволюции (СТЭ), сложившейся в целом к 30-м гг. XX века, главным материалом для  эволюционного развития служат спонтанные мутации – изменения наследственности на молекулярном, т.е. генетическом (генотипическом) уровне, создающие предпосылку для адаптационной перестройки на уровне фенотипа (фенотипической целостности), т.е.на уровне живых организмов, включенных в популяцию вида. Каким же образом при таком подходе реализуется естественный отбор? Несомненно, он проявляется через внешнее воздействие на организм включенных в популяцию особей, на их фенотип, который, в свою очередь формируется как результат взаимодействия генотипа вида с факторами окружающей среды. Значит, воздействие естественного отбора осуществляется не прямо, а опосредованно. Но как именно?

СТЭ отвечает: через механизм мутаций, т.е. через перекомбинирование элементарного состава «вещества наследственности» - генного материала в половых клетках (зиготах), главных носителях наследственности.

Но тут-то наиболее ярко и проступает главное противоречие эволюционной теории в её сложившейся модификации. Дело в том, что внешние, фенотипические изменения, приобретаемые организмом особи в процессе ее жизненного существования, как известно, не наследуются, и, как гласят постулаты СТЭ, источником всех фенотипических изменений (посредством которых, собственно и реализуется приспособление вида к среде, происходит его выживание, т.е. осуществляется естественный отбор)  являются спонтанные, не зависящие от каких-либо изменений в организме особи мутации в ядрах её половых клеток!

Иными словами, с одной стороны, фенотипические изменения, стимулирующие адаптацию вида к внешней среде и направляющие его эволюцию, каким-то образом закрепляются в генотипе образующих вид особей (иначе о выживании вида не пришлось бы говорить), а с другой стороны, генотип половых клеток, этих главных носителей наследственности, по определению не может запечатлевать в себе каких-либо прижизненных фенотипических изменений! Связь между генотипом и фенотипом в таком ракурсе оказывается чрезвычайно трудноуловимой и даже парадоксальной.

Итак, преобладание в последарвиновской биологии ориентации на познание внутренних, глубинных механизмов эволюции в качестве ведущих и вытекающее отсюда выдвижение генных мутаций в качестве единственного четко определяемого источника появления качественно новых признаков у эволюционирующих видов, закономерно привели к следующим односторонним выводам: выходит, во-первых, все  модификации фенотипа есть не более чем следствие изменений генотипа; во-вторых, макроэволюция, т.е. видообразование в широком смысле слова, однозначно предопределяется микроэволюцией, т.е. преобразованиями генетического материала особей,  включенных в популяцию; в-третьих, эволюционный процесс в целом стимулируется глубинными спонтанными сдвигами, т.е. носит ненаправленный и непредсказуемый характер.

Стремление преодолеть ограниченность этих выводов, а также появившиеся уже в 30-х гг. XX века доказательства того, что макроэволюция не сводится к макроэволюции[1]  и может носить вполне «целенаправленный» характер[2], стимулировали прорывы в области популяционной генетики, которые позволили с некоторыми допущениями сохранить основные представления СТЭ о действии эволюционного механизма и даже в какой-то степени обосновать его творческий характер. В частности, было показано, что отбор действует не на уровне особи, а на уровне популяции, отбирая среди всего имеющегося в её пределах генетического материала адаптивно перспективные, но находящиеся в скрытом состоянии варианты. Несмотря на то, что эти положения не выходят за рамки анализа движения популяций в пределах уже сформировавшегося спектра генотипов и фенотипов и не дают ответа на вопрос о конкретных составляющих самого процесса возникновения обеспечивающих адаптацию генетических изменений, «глубинно» ориентированная линия познания эволюционного механизма остается магистральной до сих пор, а сама эволюция в этом свете видится как ретроспективно прослеживаемый процесс, берущий начало «внутри» и спонтанно развертывающийся «вовне».

Оптимистические надежды сторонников этой линии еще больше возросли после эпохальной расшифровки в 1953 г. структуры ДНК как носителя и передатчика генетической информации в живом организме. Возможность полного истолкования жизни с точки зрения химии и физики и вытекающие отсюда перспективы искусственного воссоздания живого во всем его многообразии, т.е. реального управления эволюционным процессом, рисовались как вполне достижимые цели ближайшего будущего. Закономерно, что молекулярная биология, претендующая на познание ключевых звеньев эволюционного процесса с целью его технологического воспроизведения быстро выдвинулась на ведущие позиции в биологической науке.

Между тем, первые сигналы о том, что путь молекулярно-биологического конструирования жизни, ориентированный на её клеточные «глубины», не ведет к гарантированному успеху, пошли, как это ни странно, из сферы самой молекулярной биологии. Прежде всего, выяснилось, что фенотипическая целостность живых организмов предопределяется не только комбинацией нуклеотидов внутриядерной двойной спирали ДНК, складывающихся в ген, но не в меньшей степени и деятельностью белков, липидов и других молекулярных комплексов в цитоплазме клеток, формирующих организм и отвечающих за специфику его реакций на внешние воздействия. Далее, оказалось, что белки могут подавлять, «репрессировать» активность тех или иных генов. И более того, было доказано, что по своей информационной ёмкости белки человеческого организма даже превосходят ДНК и РНК: «Белковый "текст" – это трехмерный мир, намного превышающий возможности ДНКового текста. Как пишет американский биолог Роберт Поллак, "гены – это линейный текст, а белки – трехмерная скульптура".(…) Таким образом, разнообразие белковых вариантов у нас значительно больше, нежели генов»[3].

Значит, целостность организма, его фенотип не могут быть однозначно сведены к генотипу и выведены из него. Следовательно, теоретические подходы, сложившиеся и непоколебимо упрочившиеся в классической генетике и молекулярной биологии, упускают нечто очень важное для понимания связи генотипа и фенотипа. И дело тут в том, что познавательный инструментарий, выработанный в биологии за 150 лет ее научного развития, ориентирован по большей части на «внутренние» характеристики и не способен в должной степени уловить «внешние» факторы средового воздействия, контекстуально опосредствующие связь генотипа и фенотипа, включить их в общую теоретическую «сетку»: «Связь между генотипом и фенотипом, то есть между генами и их проявлением в совокупности признаков и свойств организма, зачастую обусловлена сложным взаимодействием множества различных генов, а также факторов окружающей среды. По этой причине по многих случаях ее экспериментально пока не удается однозначно установить. Слишком сложная задача и слишком много исходных данных»[4].

Конкретные результаты расшифровки генома человека, одного из наиболее амбициозных научных проектов второй половины XX века, оказались значительно более скромными, нежели возлагавшиеся на них надежды: выяснилось, что в данном случае была определена лишь «буквенная», механическая последовательность нуклеотидов в хромосомной цепи человека, но отнюдь не «словесное», органическое единство слагаемых его организменной целостности, и уж тем более не было достигнуто знание того, по каким законам складывается эта целостность. Вызванное данным обстоятельством разочарование, затронувшее и научные круги, и общественное мнение, а также неполная ясность дальнейших исследовательских перспектив указывают на наличие некоего родового недостатка в той программе научного развития биологии, которая была намечена еще в дарвиновский период и более четко оформилась в СТЭ с целью прояснения механизмов наследственности и изменчивости, реализующих действие естественного отбора. Если учесть то обстоятельство, что ориентация на раскрытие преимущественно «внутренних» (внутривидовых,  внутриорганизменных, внутриклеточных и пр.) аспектов этой взаимосвязи была изначально закреплена в качестве доминирующей и именно здесь за 150 лет были достигнуты наиболее впечатляющие успехи, то следует признать, что именно недостаточный учет внешней среды существования живых организмов и вытекающая отсюда неспособность конкретно проследить и промоделировать связь внешних и внутренних аспектов их существования остаются ахиллесовой пятой биологической науки. Причем, слабая проработанность соотношения внешнего и внутреннего прослеживается не только в плане проблемы «генотип-фенотип», но применительно и ко всем иным проблемам учения о сущности живого и органической эволюции, таким, как «организм-среда», «популяция-вид», «вид-биоценоз» и т.д.

Еще раз обратимся к истории. Важную роль в формировании эволюционных взглядов Дарвина сыграло учение его старшего современника Ч. Лайеля о геологической эволюции Земли, заключавшее в себе выдвинутый им вместе с его предшественником Д. Гаттоном принцип актуализма, а также сформулированный несколько позднее принцип униформизма. Согласно принципу актуализма факторы, воздействующие на формирование земной поверхности в настоящее время (сила тяготения, дождь и ветер, приливы и отливы, вулканическая активность и т.д.), определяли развитие природы и в прошлом. Принцип униформизма, фактически означавший неизменность действия геологических факторов во времени, дословно звучит так: «Если униформизм плана принят на правах посылки, то за событиями, которые  произошли в отдаленные периоды в одушевленном и неодушевленном мире, должно быть признано право проливать свет на любое другое событие и восполнять неполноту нашей информации относительно некоторых наиболее темных частей современного творения»[5]. Иными словами, актуализм позволяет распространять настоящее на прошлое, а униформизм – прошлое на настоящее; в сумме они постулируют наличие неких вечных, стационарных, в высшей степени «объективных» законов окружающего мира и заставляют вводить их в науку.

В то же время благодаря трудам многих предшествовавших Дарвину эволюционистов, прежде всего Ж.Б. Ламарка и Ж. Кювье, было, с одной стороны, неоспоримо доказано вымирание возникавших прежде «ископаемых» видов, а с другой стороны, зафиксировано появление живущих ныне видов, начиная с какого-то определенного исторического момента органической эволюции. Таким образом, «невечность» жизни, историческая  процессуальность возникновения ее наблюдаемого ныне разнообразия стали научным фактом.

Совместить эти два начала – вечное и невечное – можно было только единственным способом: посредством вынесения более «эфемерных» биологических процессов «за скобки» изначальных, устойчиво и объективно действующих законов физики и химии (которые позднее были наделены статусом фундаментальности). Как следствие, в научном и общекультурном мировоззрении произошло раздвоение мира на однажды «случайно», как флуктуация, возникшую и затем биологически эволюционирующую «жизнь» и её «неживое» окружение – «внешнюю среду», в полном смысле этого слова противопоставленную «жизни» и никоим образом с нею не связанную (ибо иначе неизбежно пришлось бы отказаться от изначально постулированной актуализмом-униформизмом «вечности» объективных законов). На таком разнесении всех феноменов реального мира по ведомству двух – живых и неживых, биологических и физико-химических, нестационарных и стационарных, нелинейных и линейных и т.п. – начал уже почти 200 лет выстраивается все здание науки. Как будто все правильно, вполне научно и … «объективно».

Однако, ситуация вырисовывается несколько по-иному, если рассмотреть принципы актуализма и униформизма (а равным образом и сложившиеся под их влиянием представления об органической эволюции) в социокультурном аспекте, т.е. взглянуть на них как на исторически возникающие мировоззренческие установки, присущие новоевропейской культуре, в рамках которой, собственно, и формируется вся современная наука с доминирующим в ней естествознанием. Наиболее основательно этот вопрос проработан М. Хайдеггером. В своих поздних работах он философски обрисовал предпосылки той мировоззренческой оптики, которая формирует основные методологические подходы современной науки и соответствующую ей картину мира.

Одной из характеристик тех условий, которые формируют мировоззрение и способ бытия западной культуры, прежде всего в Новое время, является «предметная противопоставленность» бытия субъекту[6]: из всего состава бытия иссекается потребный субъекту предмет, который «по-ставляется» субъекту как нечто, концентрирующее на себе всё внимание последнего, тогда как весь контекст бытия в его целостности уходит на второй план, заслоняясь – «закрываясь» – предметом. Бытие становится «усеченным бытием», редуцированным до сущего. При этом субъекту «самоуверенно», как выражается Хайдеггер, кажется, что, овладев предметом, он овладел всем бытием и поставил его под свой контроль, тогда как на самом деле он выделил только одно из звеньев бытия и тем самым поставил себя самого в зависимость от всей массы бытия, приводимой в движение этим звеном.

Таким образом, деятельность новоевропейского субъекта осмыслена в пределах лишь предмета своего воздействия, в плане же рефлексии на все пространство бытия, включая более широкие предпосылки его собственной субъектности, она понятийно не обоснована - метафизична в своих предпосылках. (Следует отметить, что понимание метафизики Хайдеггером носит гносеологический характер и этим отличается от того методологически окрашенного её понимания, какое сложилось в отечественной философской традиции под влиянием Гегеля, противопоставлявшего, жесткость и тугоподвижность понятий метафизики гибкости и подвижности понятий диалектики; в этом смысле Хайдеггер ближе к Аристотелю, благодаря которому данное понятие и вошло в философию). Эту «метафизическую безосновность», пронизывающую новоевропейскую культуру, Хайдеггер определяет формулой «принципиальная неспособность новоевропейской метафизики видеть свое собственное существо и его основание»[7]. Коротко говоря, новоевропейский субъект не способен видеть в мире самого себя: онтологическая реальность, открывающаяся субъекту в процессе его деятельностного воздействия на мир, предстает как совершенно независимая от какого-либо субъектного начала, как «объективная» - устойчивая, неизменная, вечная – реальность, полностью непроницаемая, т.е. «внешняя» для какого-либо менее «объективного», более подвижного и изменчивого, т.е. «субъективного» начала. Чем и обусловливается познавательное доминирование принципов актуализма и униформизма, которые методологически закрепляют в науке данную мировоззренческую установку.

Значит, если верить Хайдеггеру, само строение социокультурных предпосылок новоевропейской оптики сначала побуждает достаточно произвольно постулировать «объективность» бытия природы относительно «субъективности» бытия культуры, затем выводить из этой посылки положение об «эфемерности» жизни относительно «устойчивости» неживой материи, фактически подменяя онтологию гносеологией, и в конце-концов, при отсутствии осознания данного обстоятельства, приводит к необходимости жестко фиксировать неподвижный объект относительно подвижного субъекта. Отсюда следует, во-первых, что процесс прирастания знаний по ходу познания объекта субъектом, всегда сопровождающийся констатацией конкретных проблем и определением способов их решения, в оптике этого рода неотвратимо будет принимать форму открытия какой-то новой объективной – «вечной» - закономерности, фиксация и изучение которой будет закреплено за какой-то очередной новоизобретенной дисциплиной, благодаря чему проблема превращается в науку. Данным обстоятельством и объясняется то бурное количественное разрастание научных дисциплин и дисциплинарных разделов в современной науке, делающее ее совокупное развитие неупорядоченным и стихийным, несмотря на все усилия каким-то образом систематизировать и регулировать этот процесс. А, во-вторых, применительно к биологическим наукам, среда существования живого при таком подходе в принципе не может быть рассмотрена как «свое иное» этого живого, однородное с ним, и, как следствие, должна лишь учитываться как фон, как «внешнее окружение», которое «не ухватывается» специфическими для живого методами познания.

Итак, рассмотрение органической эволюции в контексте теории культуры дает основание сделать следующие выводы как «отрицательного», так и «положительного» порядка.

«Отрицательный вывод»: представления о «непроницаемости» внешней среды для жизни, невозможность конкретно «учесть», промоделировать среду в качестве имманентного органической эволюции фактора, а также вытекающая отсюда сугубо «внутренняя», аналитически окрашенная обращенность подходов, доминирующих сегодня в биологической науке, есть «субъектный» продукт, результат приложения к живым системам новоевропейской мировоззренческой оптики, порожденной особенностями ее социокультурных предпосылок. «Положительный вывод»: следует лишь принять во внимание данное обстоятельство, т.е. ввести в опосредованное наукой мировидение «поправку на культуру», и тогда понимание органической эволюции, равно как и объяснение закономерностей существования живого, предстанут в несколько в ином свете.

Задача заключается в том, чтобы опосредствованное культурой отношение человека к миру поднять в теории на более высокий уровень – перевести его из статуса внерефлексивного отношения, не осознанного в качестве именно культурообусловленного, в статус рефлексивного отношения, т.е. сознательно и целенаправленно учитывающего культуру в качестве опосредствующего фактора. Теоретически представленная культура становится в этом случае призмой, в однородное пространство которой оказываются втянутыми все исследуемые предметы – и природа, и люди, и сама культура.

В этом случае общесистемное видение, выработанное в рамках коэволюционной стратегии[8], будет пронизано однородным – обусловленным и представленным культурой – содержанием, что позволит конкретно, но на едином основании проследить характер взаимодействия генотипа и фенотипа, организма и среды, вида и биоценоза, биоценоза и биосферы, биосферы и ноосферы. Мир предстанет как обращенный к человеку и целостно включенный в культуру как сугубо антропогенную сферу, а сам человек станет не сторонним «наблюдателем», но во всех аспектах своего бытия будет «интегрирован»  в мир. «Здесь человек выступает как носитель культуры. Ее объективации – наука, искусство, язык и т.д. становятся той средой, в которой мы наблюдаем человека, иными словами, наблюдаем всю человеческую реальность как конкретное жизненное единство. Культура и должна стать предметом исследования как специфическое выражение этого жизненного единства. Виды и формы ее объективаций должны дать нам материал для суждения о структуре жизненной системы человека в совокупности всех ее слоев»[9].

Тогда выстроенный на этом основании и прилагаемый к рассмотрению органической эволюции методологический принцип определяется следующим образом: «Живому противостоит живое»[10].

Но как это понимать и что это значит?

Привычнее было бы представить данное связующее противопоставление через действие общих законов, «пронизывающих» собой разные уровни организации живого. Но при таком понимании нет выявления конструктивного источника их общего развития. «Конструктивное» же общесистемное понимание следует выразить тезисом: «Живое в процессе эволюции само, т.е. активно производит условия своего существования».

В свете данного положения вид и среда образуют контекстуальное единство, субстратно однородную целостность, и потому то, что принято называть средой существования вида, противопоставленной ему в качестве чего-то сугубо внешнего, выступает тут одновременно и как условие (сырье), и как результат (продукт) жизнедеятельности вида, т.е. как нечто опосредствованное видом, сугубо внутреннее для него. В этом смысле вид не адаптируется к внешней среде, формируя себя изнутри (как это в конечном счете выглядит во всех версиях эволюционной теории – и у Ламарка, и у Дарвина, и в СТЭ, и в новейших концепциях «целеустремленной эволюции» - у Л. Берга или Т. де Шардена), но активно воссоздает ее, ассимилируя и превращая ее в продолжение самого себя. Среда существования вида - это условия, производимые, воспроизводимые и преобразуемые самой деятельностью этого вида, выступающего как активное начало «одно-родной», родственной с ним среды.

С этой точки зрения органическая эволюция рисуется следующим образом. Это процесс, характеризующийся  непрерывным усложнением взаимодействия среды и вида, которое лучше определять как «уплотнение» условий видовой жизнедеятельности. В контексте такового средового «уплотнения» складываются три возможных варианта дальнейшего существования вида, одним из которых и становится эволюционное развитие. Варианты таковы.

Первый  - «распыление» вида в составе его окружения, как бы его «растаскивание» по периметру среды силами избыточных контактов с нею. Это означает, что с какого-то момента вид становится неспособным к дальнейшей переработке результатов собственной активности, к существованию в среде этих результатов, т.е. в среде самого себя. Что и означает на практике вымирание вида, его гибель.

Второй – «инкапсуляция» или «самозамыкание» , т.е. ограничение, свертывание контактов вида со средой, перевод их в русло узконаправленного, ограниченного взаимодействия с нею. Это означает снижение активности, переход на более низкий уровень организации. В рамках биологической эволюции воплощением такого варианта являются многочисленные примеры специализации.

И третий, направленный по линии эволюционного совершенствования вариант реализуется как перевод внешней, «средовой» сложности во «внутривидовой» план, что означает формирование у составляющих вид особей более совершенных способов воспроизводства и ориентации в среде, т.е. овладение ею. Данный вариант лежит в русле универсализации вида (например, посредством совершенствования нервной системы или цефализации), которая, собственно и задает траекторию органической эволюции. Вид формируется, переводя внешние (средовые, филогенетически «прожитые» факторы своего существования) во внутренние (организменные, онтогенетические) программы своего развития и освоения среды. Чем выше располагается вид на эволюционной лестнице, тем более сложные «тексты», повествующие об истории средового освоения «свернуты» в нем, закреплены для повторения в онтогенезе особи, и, как следствие, более совершенными являются новые средства освоения (усложнения) среды и более значительными - масштабы её охвата.

Органическая эволюция, таким образом, есть результат преобразования среды ее активным – живым – началом, которое, воздействуя на среду, «уплотняет» ее, пересоздает условия своего существования, справляется с «подпором» этих новых условий («ассимилирует сложность») и само в конечном счете полностью преобразуется в этом процессе – эволюционирует, т.е, образно выражаясь, протискивается в проход между двумя крайними «неудачными» полюсами своей активности (между «распылением», т.е. переусложнением и «самозамыканием», т.е. деградацией сложности), отталкивается от них и так движется вперед и вверх.

По сути все виды живого реализуют одну и ту же модель восходящего саморазвития в процессе «уплотнения» среды. Похоже, именно в этой формуле заключается то понимание типа как «прафеномена», которое отстаивал Гёте и по поводу которого до сих пор продолжаются споры: «Тип один и един и в амебе и в человеке; он лишь разно проявлян в них, но в обоих случаях он равен себе»[11].

Живое существует, порождая в среде сложность и вызывая ее «на себя», и потому эволюция – это самовыстраивающийся процесс, который берет начало не только «внутри»: заимствуя силу от «энтелехии», от спонтанной тяги к освоению среды или стимулируясь мутационными перекомбинациями «вещества наследственности», - но в той же степени и «вовне»: отталкиваясь от среды, преобразуя результаты своего воздействия на нее в силу движения по восходящей траектории. В этом смысле  утверждения, что «изменения в геноме не предшествуют новациям, а, наоборот, являются способом закрепления адаптивных изменений, отобранных на высших уровнях»[12], равно как и факты, свидетельствующие о том, что многие современные виды не могут быть возведены к их «ископаемым» предкам[13]  и, следовательно, могли возникнуть заново в среде живых видов по мере её «уплотнения», получают вполне удовлетворительное объяснение.

Однако, этими выводами результаты осмысления органической эволюции сквозь призму теории культуры не исчерпываются. Если культуроцентрический подход позволяет обогатить понимание закономерностей биологической жизни, то и вытекающие отсюда более объемные представления о ней, в свою очередь, дают возможность открыть в способах бытия культуры и человека новые, не столь заметные прежде стороны.

Если «живому противостоит живое», то и «культуре противостоит культура». Иными словами, принцип единства среды и ее активного начала вполне может быть распространен на понимание бытия культуры и человека. Но при этом необходимо учесть специфику реализации данного принципа по отношению к ним, ибо при слишком широкой экстраполяции представлений об активном саморазвитии живого могут быть упущены некоторые важные акценты, специфичные именно для культуры, что в дальнейшем рискует обернуться поверхностными, произвольными или даже мистическими аналогиями (типа уподобления микрокосмоса – макрокосмосу, человеческого организма – устройству общества и т.д.), как это происходит в астрологии или алхимии, а также в концепциях виталистического толка или в разного рода натурфилософских учениях..

Различие здесь заключается в том, что биологический мир живого, вне зависимости от качественного совершенства его конкретного уровня, остается селективно разделенным: каждый вид осваивает лишь какую-то более-менее ограниченную часть биосферы, живет и совершенствуется лишь в рамках своего видового пространства, тогда как человек существует в условиях полноты предельного порядка: его мир – всё бытие, его «видовое» пространство – весь Универсум, его эволюция – совершенствование исторически данной культуры во всем её объеме. В силу чего человек разумный – это существо универсальное. Данное обстоятельство, безусловно, повышает бытийный статус человека, но столь же неоспоримо оно усложняет и проблематизирует его жизнь.

Прежде всего, освоение этой полноты всегда выступает для человека как неповторимое, именно ему предназначенное индивидуальное «жизненное задание»: обращая мир «на себя», вырабатывая уникальные, лишь ему присущие способы бытия в культуре и через них – способы «одоления полноты» мира, человек как особь (индивид) отвечает не только за свой род, но и за себя, за свою неповторимую жизненную судьбу, тогда как особь любого животного вида предопределена лишь к тому, чтобы осуществить свой вид, но отнюдь не себя.

Подобная индивидуальная обращенность к миру культуры и миру целостного бытия, вероятно, и составляет одну из главных предпосылок формирования «разумности» как свойства, радикально отделяющего человека от животных. У человека «обращение отношения к иному на себя, свойственное всему живому как источнику активности, преобразуется в круг понимания, казалось бы, путем его усложнения через запечатление отношения к иному в культуре, однако это усложнение предполагает радикальный скачок – появление понимания»[14], т.е. стяжение всей полноты мира к единичности индивида и, следовательно, определенное упрощение. Мир в его сложности одолевается человеком посредством культуры, и потому это не требует от человека каких-либо физических перестроек его организма, тогда как для всех других существ единичность недостижима и путь их эволюции иной: «Особь в принципе не может осознать себя субъектом, так как процесс преемственности, продуцирования форм данности иного для живого разворачивается не во времени индивида, а лишь в теле особи как результате процесса родовой преемственности»[15]. В дочеловеческом мире природы нет возможности упрощать, отчего эволюционное усложнение в нем и выталкивает животные виды на путь морфологических преобразований.

Причем, сложность решения задачи «одоления полноты» или «борьбы со сложностью» возрастает для человека по ходу совершенствования культуры – и по причине увеличения объема того коллективного опыта, который очередное поколение людей должно освоить, чтобы каждый его представитель мог стать человеком разумным, и по причине постоянного ускорения темпов обновления образцов культуры, и по причине исторического обособления человека в качестве самостоятельного социального начала, и по причине многих иных факторов, в которых проявляется последовательное «уплотнение» культуры как «средового вещества» человеческого существования. Но даже если масса культуры должна постоянно нарастать, это отнюдь не означает, что культура есть «проклятие рода человеческого», что человек заведомо обречен, ибо растущая масса артефактов рано или поздно раздавит его, как это следует, например, из культурологических концепций З. Фрейда, Г. Зиммеля и др. Вывод как раз противоположный: спецификой своего родового – культурообусловленного – бытия человек предопределен к самосовершенствованию, саморазвитию, к духовной эволюции – эволюции высшего порядка: он может жить, лишь наращивая массив культуры и, сознательно обращая его «на себя», продвигаться вперед.

Данное положение подтверждается фактом преобладания так называемых «болезней цивилизации» в структуре патологии современных посттрадиционных обществ, а специфика каждой из двух основных форм этих заболеваний (сердечно-сосудистой и онкологической патологии) дает основания рассматривать их в качестве «неудачных» вариантов «одоления полноты культуры», т.е. неверной реализации «жизненного задания» конкретными людьми. С этой точки зрения сердечно-сосудистой патологии подвержен тип людей, реагирующих на сложности современной жизни гиперактивностью, избытком контактов и реакций, приводящим к «распылению»; онкология развивается у лиц, склонных или вынужденных свертывать свою активность сверх некоей присущей им индивидуальной меры, «замыкаясь» в себе; тогда как здоровье сохраняют люди, способные выстраивать свою жизненную траекторию по средней – оптимальной – линии, удерживаясь от уклонения в сторону разрушающих крайностей, т.е. «протискиваясь в проход» по линии «одоления полноты» и дальнейшего совершенствования. Эти три варианта прослеживаются и в психологии, и в педагогике, и в других областях человекознания, что лишь подтверждает действенность общеэволюционного принципа на материале культуры.

Но если «живому противостоит живое», если «культуре противостоит культура», то, следовательно, нет никаких всеобщих, вечных, объективных и т.д. закономерностей, предзадающих и предопределяющих характер биологической и культурной эволюции, как это следует из принципов актуализма и униформизма; есть только контексты разной степени сложности со своими закономерностями, которые тоже не предзаданы, но последовательно формируются и входят в силу по мере усложнения средового материала. В конце-концов получается, что есть лишь один всеобщий закон – Закон Эволюции, реализуемый в разных – больших и малых, уровневых, внутриуровневых и межуровневых и пр. - контекстах, в границах каждого из которых происходит «уплотнение», осуществляется движение к «пределу полноты», после чего события развертываются по одному из трех возможных вариантов, реализующих либо восхождение конкретного рода бытия к более совершенному качеству, либо нисхождение его на более низкий уровень организации по одной из двух форм распада («распыление» или «замыкание») с превращением деградирующего таким образом субстрата в элементарный средовой материал для общей эволюции. «Всё совершенное в своем роде должно перерасти свой род, стать чем-то другим, несравнимым»[16], - говорил Гёте.

С этой точки зрения траектория эволюции обрисовывается не прямолинейным движением от элементарных первообразований (например, от аминокислот в качесте единиц наследственности) ко все более сложным структурам (к цепочкам ДНК, клеткам, организмам, классам и иным уровням живого), но «зигзагообразно» выстраивается по ходу последовательной смены контекстов, каждый из которых проходит цикл «усложнение - уплотнение – распад» и последовательно преобразуется тем или иным присущим ему способом в новый, более совершенный контекст целого. Что и направляет жизнь по линию эволюции, включая эволюцию культуры.

Представление об эволюции как процессе, стимулированном некоей «силой жизни» (спонтанной внутренней активностью разного рода, «борьбой за существование», мутациями и т.д.), адаптирующейся в своем формообразовании к внешним условиям, а также главная теоретическая предпосылка данного представления - принципы актуализма и униформизма, придающие взаимодействию между средой и ее активным началом видимость онтологического разрыва, есть закономерная теоретическая аберрация, порожденная характером той мировоззренческой оптики, которая привела к формированию новоевропейской науки с ее несомненными успехами и достижениями, но вместе с этим породила сложности и парадоксы  в ее развитии. Постулирование контекстуальной однородности всех составляющих эволюционного процесса на материале биологии и теории культуры позволяет осуществить оптимизацию сложившихся представлений об органической эволюции. Опыт этого рода и представлен в данной работе.

 

 

 

 

 



[1]   Воронцов Н.Н. Развитие эволюционных идей в биологии. М.: КМК, 2004. С.327.

 

[2]   Воронцов Н.Н. Развитие эволюционных идей в биологии. М.: КМК, 2004. С.359.

 

[3]   Тарантул В.З. Геном человека: Энциклопедия, написанная буквами. М.: Языки славянской культуры, 2003. С.177-178.

 

[4]   Тарантул В.З. Геном человека: Энциклопедия, написанная буквами. М.: Языки славянской культуры, 2003. С.267-268.

 

[5]   Петров М.К. История европейской культурной традиции и ее проблемы. М.: РОССПЭН, 2004. С.445.

 

[6]   Хайдеггер М. Преодоление метафизики // М. Хайдеггер. Время и бытие: Статьи и выступления. М.: Республика, 1993. С.179.

 

[7]   Хайдеггер М. Преодоление метафизики // М. Хайдеггер. Время и бытие: Статьи и выступления. М.: Республика, 1993. С.179.

 

[8]   См.: Карпинская Р.С., Лисеев И.К., Огурцов А.П. Философия природы: Коэволюционная стратегия. М., 1995.

 

[9]   Плесснер Х. Ступени органического и человек: Введение в философскую антропологию. М.: РОССПЭН, 2004. С. 48.

 

[10]   Сильвестров В.В. Фундаментальность биологии как парадигма для обоснования фундаментальности теории культуры // В.В. Сильвестров. Культура. Деятельность. Общение. М.: РОССПЭН, 1998. С.80.

 

[11]   Свасьян К.А. Философское мировоззрение Гёте. М., 2001. С.152.

 

[12]   Болдачев А. Новации. Суждения в русле эволюционной парадигмы. Изд-во С.-Петербургского ун-та, 2007. С.149.

 

[13]   Чайковский Ю.В. Активный связный мир. Опыт теории эволюции жизни. М.: КМК, 2008. С. 541-543.

 

[14]   Шеманов А.Ю. Самоидентификация человека и культура. М.: Академический Проект, 2007. С.292.

 

[15]  Шеманов А.Ю. Самоидентификация человека и культура. М.: Академический Проект, 2007. С.232.

 

[16]   Цит. по: Свасьян К.А. Философское мировоззрение Гёте. М., 2001. С.152.