Статьи из рубрики "Медицина" на сайте Владимира Александровича Рыбина на официальном сайте РФО "Диалог XXI век"

Рыбин Владимир Александрович,

доктор философских наук, доцент

Эвтаназия и права человека:

медицинский, юридический и философский аспекты

Опубликовано в: Философский словарь по правам человека. Отв. ред. Н. В. Бряник. – Екатеринбург: Изд-во АМБ, 2006. – С. 655-660.

Эвтаназия – это осуществляемое медиком целенаправленное ускорение смерти тяжело больного человека, обосновываемое, как правило, соображениями безнадежности его состояния и избавления от страданий.

Феномен эвтаназии проблематизируется как одно из выражений нарастающей в современном обществе «автономизации» – тенденции по расширению возможностей свободного волеизъявления, автономного выбора индивидом своей жизненной позиции, включая право беспрепятственно распоряжаться собственной жизнью, в том числе и прерывать ее при содействии врачей. Сторонники признания эвтаназии законодательно регламентированной практикой рассматривают ее в качестве акта предельного личностного самоопределения, которое, в свою очередь, возводят к аксиоматике «основных, неотъемлемых и естественных прав человека», впервые политически постулированной в Декларации прав человека и гражданина (1789 г.) и включающей в себя право на жизнь, свободу, достоинство и т.д.

Вплоть до последних десятилетий XX в. эвтаназия оставалась под запретом в медицине, осуждалась в обществе и преследовалась по закону, о чем, в частности, свидетельствовал обвинительный приговор по делу нацистов-медиков, практиковавших эвтаназию в Германии 30-х гг. Однако, принятое в 1976 г. в США решение об отключении жизнеподдерживающей аппаратуры у молодой пациентки с длительной утратой сознания не только стало первым актом легализации эвтаназии в новейший период[1], положив начало дискуссиям, в которых были подвергнуты сомнению непоколебимые прежде нормативы Клятвы Гиппократа, включая содержащийся в ней запрет на эвтаназию («я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла»), но и открыло целую череду судебных разбирательств как по поводу пассивной эвтаназии, т.е. прекращения лечебных мероприятий у пациентов в «стабильном вегетативном (растительном) состоянии», так и по поводу активной эвтаназии, т.е. тех действий врачей, которые непосредственно ведут к смерти больного («смерть на игле»). С тех пор актуализировались и такие варианты, как добровольная эвтаназия, предполагающая выполнение просьбы самого испытывающего тяжелые физические страдания пациента об уходе из жизни (данная форма эвтаназии как раз и становится предметом углубленной проблематизации в аспекте «прав человека», в частности в силу того обстоятельства, что, предполагая содействие других лиц, она не может быть приравнена к самоубийству), и принудительная эвтаназия в отношении лиц, не способных стать субъектом осознанного выбора (младенцы, пациенты с отсутствием сознания, лица с задержкой развития т.д.[2] В то же время следует отметить, что в дискуссиях о легализации эвтаназии медики выступают в качестве наиболее радикальных ее противников.

Несмотря на все усилия сторонников признания эвтаназии законной практикой, к 2006 г. Нидерланды являются единственной страной, где, начиная с 2001 г., эвтаназия легализована полностью и широко практикуется во всех ее формах, включая активную. Аналогичный закон был принят в 2002 г. в Бельгии, но о конкретных прецедентах не сообщалось. Что касается пассивной эвтаназии, то повсеместно складывается все более лояльное отношение к ней как в медицинской, так и в правовой и даже религиозной сферах, но все конкретные решения проводятся через правовые инстанции.. В Российской Федерации запрет на все формы эвтаназии[3] обосновывается статьей 45 Законодательства РФ об охране здоровья граждан и статьей 105 УК РФ, где эвтаназия рассматривается как убийство, ответственность за которое предусматривает наказание в виде лишения свободы сроком от 6 до 15 лет.

Сложность проблемы эвтаназии обусловливается ее по меньшей мере «двусоставностью»: оставаясь принадлежностью медицины, она одновременно затрагивает вопросы правового, социального, аксиологического, естественнонаучного, религиозного порядка, будучи тем самым погружена в обширный социокультурный контекст. Несомненно, что актуализация феномена эвтаназии стимулирована достижениями современной науки в познании закономерностей жизни и в создании технологий, позволяющих не только ограничивать «естественные» причины смерти человека, но, используя в качестве «строительного материала» сам его организм (трансплантируемые органы, стволовые клетки, генетический субстрат, клонируемая субстанция и т.д.), «протезировать» его жизненные функции[4] и ощутимо продлять его жизнь. Как следствие, жизнь и смерть все больше становятся результатом осознанного выбора[5], что требует правовой регламентации, формы которой сегодня активно обсуждаются среди специалистов. В частности, не исключена перспектива легализации так называемых «соматических прав человека»[6], которые должны будут гарантировать ему возможность свободно распоряжаться собственным телом, трансформируя его по своему усмотрению при помощи биомедицинских технологий. Сюда, как утверждают теоретики в области права, можно отнести право на изменение пола, трансплантацию органов, употребление наркотиков и психотропных препаратов, право на искусственную репродукцию (посредством клонирования и заморозки) и в предельном случае - право на смерть посредством эвтаназии.

Таким образом, выраженная в эвтаназии антиномия между правом человека на жизнь и реализацией этого права в виде прерывания самой жизни (которая и создает саму возможность реализации) – это антропологически представленная «верхушка» тех противоречий, которые накоплены современной техногенной цивилизацией по ходу преобразования первой, «естественной» природы во вторую, «искусственную» и трансформации ее в «неорганическое тело человека». Сегодня эта «природопокорительская» стратегия, обратившись, наконец, и на самого человека, сделала наглядной внутреннюю противоречивость самого понятия «естественные права человека», что задает необходимость его переосмысления вместе с аксиоматизирующими предпосылками.

Понятие «право» подразумевает и «внутреннюю» возможность индивида делать что-либо, и очерчиваемое «извне» пространство этой возможности. Т.е. право проявляется, с одной стороны, как совокупность гарантированных государством нормативов, определяющих границу личностной автономии и свободного выбора, с другой – предполагает обоснованность волеизъявления, разумность – «вменяемость» – субъекта права. Такой поворот предполагает явную или скрытую, но всегда достаточно определенную интерпретацию вопроса о смысле жизни: о ее сущности и ценности, о том, с какого момента жизнь человека лишается смысла, и вообще, «вменяем» ли субъект выбора на предмет смысла и способен ли он производить такую оценку? Для ответа на этот вопрос следует перевести его в более широкий контекст, поставив его как вопрос об условиях понимания человеком самого себя, о пределах рефлексивной способности субъекта современной культуры, что, в свою очередь, требует обоснования самого понятия о человеке, которое складывалось в европейской культуре, начиная с Нового времени.

Согласно новоевропейской мировоззренческой парадигме в ее как классических, так и неклассических вариантах, человек – это дуализированное, биосоциальное, формирующееся на границе «природы» и «культуры» существо, разделенное на «душу», т.е. сознание и «тело», т.е. организм, тяготеющий к природе, но подвластный управлению со стороны сознания. Причем, в качестве гаранта уникальности «природы человека» всегда выступала «естественность» сознания во всех его теоретических интерпретациях: cogito Декарта, трансцендентальное априори Канта, феноменологизирующее я Гуссерля и т.д. Специфицирующая человека разумность, таким образом, всегда выводилась из «природности» же, хотя и «второй», внутренней природности, более высокое качество которой определялось через противопоставление «первой», внешней природе. При этом смыслы, содержащиеся в сogito, не проблематизировались – они задавались по традиционному типу, внерефлексивно - исходя из «очевидной» природности «человеческого естества»: построить дом, посадить дерево, вырастить сына…

Французская революция, опрокинув «старый порядок», выстроенный на базе традиционного общества, т.е. локальных форм межиндивидуального единства, в качестве основного элемента нового общественного организма выдвинула автономного индивида, гарантировав свободу его субъективной воли «правами человека» (и одновременно очертив ее пределы). Однако, последовавшая затем реализация проекта Модерна, в ходе которого закон, государство, мораль все больше становились воплощением принципа субъективности (Гегель), обусловила окончательный распад традиционной культуры в Европе, что повлекло за собой девальвацию тех «естественных» смыслов, которые до сих пор структурировали сознание человека и придавали его жизни позитивное значение. Философская рефлексия, особенно в творчестве С.Кьеркегора и М.Хайдеггера, наглядно демонстрирует коллизии этого процесса и одновременно высвечивает трансформацию самопонимания агента «прав человека».

Кьеркегор впервые концептуализирует вопрос о смысле жизни новоевропейского индивида, утратившего ориентацию на традиционные ценности, и, приходя к выводу о безуспешности выстроить позитивную жизненную траекторию с опорой на ресурсы индивидуального cogito, констатирует дефицит и даже отсутствие в нем смыслов. То констатированное Кьеркегором обстоятельство, что бес-смысленнность существования человека превращает его индивидуальное проживание в «болезнь-к-смерти»[7], в XXI в. усугубляется технологически гарантируемой «невозможностью умереть», что, например, позволяет позиционировать добровольную эвтаназию как выражение свободного выбора, отрицающего «биовласть» медицины[8].

Хайдеггер вводит понятие о человеке в контекст судеб всей новоевропейской культуры и приходит к выводу о том, что ее мировоззренческая призма и все соответствующие ей формы практического воплощения базируются на «метафизике», т.е. являются понятийно необоснованными[9]. Иными словами, само понятие о человеке оформляется негативно, а cogito обладает видимостью внутреннего содержания лишь в силу противопоставления внешней природе. Процесс техногенного «покорения природы» коррелирует со снижением удельного веса традиционно заложенных смысловых экзистенциалов в cogito субъекта автономного волеизъявления, и на их место приходит экзистенциальная пустота, тогда как лишенная внутренних регуляторов субъективная воля приходит в «крайнее неистовство»[10]. Поэтому во второй половине XX в., когда новоевропейская культура окончательно «накрывает» собой «внешнюю» природу[11] и субъект этой воли приступает к овладению собственным «внутренним» естеством, все культурные формы сдвигаются и «плывут», а сам человек, окончательно сведенный к своему телесно-организменному началу, оказывается не более чем материалом для всех форм «расходования сущего»[12], включая эвтаназию как предельный его вариант.

Таким образом, сама проблематизация феномена эвтаназии в значительной степени обусловлена исчерпанием способности дуалистической мировоззренческой парадигмы и соответствующего ей понятия о человеке выступать в качестве начала, аксиоматизирующего положение человека в современной культуре, задающего ему смыслы и понимание его прав. Учитывая обусловленную данным обстоятельством ограниченность индивидуального самопонимания и усугубляющуюся деструкцию массового сознания, легализация эвтаназии в современных условиях представляется нецелесообразной.

Рассматривать вопрос о введении эвтаназии в медицинскую практику и ее законодательном регулировании возможно не раньше, чем новое, соответствующее реалиям современной динамично развивающейся культуры понятие о человеке будет формализовано и станет доступным для перевода на конкретную правовую основу. Решение этой стратегической задачи потребует значительных трансформаций в сфере образования, воспитания и иных социальных институтов, обеспечивающих воспроизводство разумной способности человека, что, в свою очередь, задает настоятельную необходимость объединения всего накопленного к сегодняшнему дню антропологического знания в составе «единой науки о человеке», создание которой, очевидно, по силам только философии – единственной из научных дисциплин способной удерживать весь теоретически представленный массив общечеловеческого опыта в составе концептуальной целостности. В ближайшей перспективе альтернативой тем рекомендациям, согласно которым проблему человеческого страдания и безнадежных больных можно «снять» на путях легализации эвтаназии, является реализация программы расширения сети паллиативной (вспомогательной, нерадикальной) медицинской помощи, включающей в себя организацию хосписов – учреждений, сочетающих в себе медицинскую, социальную и психотерапевтическую службы, участие религиозных конфессий и т.д., и концентрирующих их совокупные усилия на больном человеке с целью максимального облегчения его ухода из жизни.

В любом случае проблематизация феномена эвтаназии в современной культуре представляет собой индикатор «срыва» сложившихся форм ее социокультурного воспроизводства, одновременно указывающий на необходимость их воссоздания на новых «антропологических» основаниях.